Почему хороший дизайн в головах, а не в кошельке

Музей Грасси в Лейпциге – это вам, конечно, не Victoria&Albert в Лондоне и не парижский Musee des Arts Decoratifs. Но это самый важный и самый авторитетный музей декоративно-прикладного искусства в Германии, а выставки, которые там проводятся, бывают вполне мирового уровня. И это вполне справедливо по отношению к текущей экспозиции, которая, если абстрагироваться от деталей, показывает эволюцию стула за последние 150 лет. Потому что компания Thonet, из чьей мебели составлена выставка, по сути является и отцом, и матерью любого современного стула, а если смотреть шире – то и всей современной дизайнерской мебели вообще.

Выставка, помимо прочего, навела меня на немного грустные размышления о том, что для многих моих соотечественников, даже вполне модных и продвинутых, дизайн существует только на картинках или, в крайнем случае, в ИКЕА, а вся эта эволюционная история далека, как Луна, или даже дальше. Думаю, что выставкой были бы удивлены даже те немногие, кому хорошо знакомы деревянные стулья из венских кафе, кресла-качалки с витыми загогулинами в основании или классика Баухауза с ее голым стальным каркасом – то есть все то, чем Thonet прославился еще в конце XIX-го, а потом в первой трети ХХ века. Удивлены потому, что на выставке в Музее Грасси впервые в мире вместе с этой классикой дизайна представлена и бОльшая часть послевоенной коллекции, то есть работы последних 50-60 лет, когда компания продолжала идти в авангарде дизайнерской индустрии и экспериментировать с разными формами, материалами и идеями. К разработке новых моделей были привлечены десятки самых разных современных дизайнеров, от Нормана Фостера и Константина Грчика до не особенно известных широкой публике немецких авангардистов. И получившаяся линейка – столь же богата и разнообразна, как и эти имена. В ней есть элегантные стулья на тонких муравьиных ножках, которые едва ли не опередили знаменитого «Муравья» Арне Якобсена. Есть фанерный прототип будущего пластикового шедевра Panton Chair, автор которого Вернер Пантон мечтал о своем цельном стуле еще до того, как пластик стал доступен для производства товаров повседневного спроса. Есть нашумевший стул Стефана Диеца с завязанной узлом ножкой, который сам автор объяснил как «сумасшедшую идею изогнуть дерево так, как будто оно второй раз растет». И множество других моделей, вполне жизненных, удобных, элегантных, технически продуманных,  признанных международными конкурсами и находящихся в серийном производстве.

Но все это богатство прошло мимо «дорогих россиян», которые, имея деньги, по-прежнему заказывают «богатую» массивную мебель из ДСП и мдф, шпонированных орехом и вишней, розовые плюшевые пуфики с пластиковыми накладками, имитирующими резьбу и позолоту, и прочую витиеватую «классику» с малой арнаутской, никакого отношения к классике не имеющую. Как сказал мне знакомый лондонский галерист Дэвид Гилл по своих соотечественников, «каждый из нас покупает мебель, и те, кто делает это в Harrods, тоже тратят там уйму денег. Но им даже не приходит в голову открыть дверь галереи современного дизайна». Но это у кого бисер мелок. У нас же большинство состоятельных людей бегут от современного дизайна, как черт от ладана.

Я постоянно задаюсь вопросом, почему так происходит. Ведь в те же 1930-е, когда Мис ван дер Роэ и Марсель Брейер в Баухазе делали первую мебель из гнутых стальных трубок, их заказчиками и покупателями были вполне состоятельные люди, бизнесмены, элита общества. Стулья S 533 от Thonet и еще несколько предметов мебели, не попавших в серийное производство, были спроектированы Мис ван дер Роэ для частной виллы «Тугендгад» в Брно, принадлежавшей чете богатых промышленников. Первый архитектурный проект – знаменитую ныне виллу «Савой» – еще ничего не построившему Ле Корбюзье заказал владелец страховой компании Пьер Савой. Заказчиками Алвара Аалто были промышленник Юхо Тапани, владелец газеты Арво Кетонен, а также Харри и Майре Гуллисхены, самая богатая пара Финляндии своего времени, для которых он построил образцовую роскошно-модернистскую виллу «Майреа». Даже махараджа Индора (sic!) оказался настолько продвинутым товарищем, что пригласил строить себе дворец начинающего немецкого архитектора и дизайнера Эккарта Мутезиуса, а мебель покупал «от Эйлин Грей», «от Ле Корбюзье» и «от Шарлотты Перриан», читай – самую прогрессивную, что была доступна на тот момент. То есть в 1920-е, 1930-е, 1950-е годы финансовая и промышленная элита была на самом деле элитой – тонкой прослойкой не только состоятельных, но и крайне образованных, прогрессивных, революционно мыслящих людей. Невероятно, но факт: их дома и мебель, которой те обставлялись, до сих пор для большинства у нас являются невероятным авангардом. История сделала круг. Спустя сто лет после Баухауза и примерно 90 после конструктивизма выяснилось, что их стиль, принципы и изобретения выглядят «вечно молодыми» и до сих пор шокируют публику. Причем не «широкую», от которой странно было бы ожидать другого, а именно «просвещенную», ну или считающую себя таковой. Наш состоятельный класс, объехавший уже все европы и америки, с восприятием "современного стиля", ака модернизма, испытывает большие проблемы. И иногда даже суперсовременные небоскребы и аэропорты не вызывают такой реакции, как дома и мебель раннего модернизма – именно потому, что временная дистанция огромна, а культурная – еще больше.

Хотя, конечно, между богатыми и образованными в нашей стране – пропасть. И это одна из причин того, в каком упадке у нас сейчас и дизайн, и архитектура, и ситуация с сохранением памятников, с градостроительством, городской средой и пр. Потому что когда для тебя стул из стальных трубок является откровением, а в дом ты покупаешь что-нибудь «уютненькое», но при этом, как правило, безвкусное, то и потрясающий фасад вэдээнхашного павильона «Радиоэлектроника» становится не нужен, и лестницу Леонидова в Кисловодске можно забыть-не вспоминать, и 14 корпус Кремля авторства знаменитого Рерберга позволительно снести, чтобы построить взамен еще один муляж храма, в котором в эру интернета, телекоммуникаций и нанотехнологий можно будет иногда возвращаться в темное Средневековье.